Спасибо, сердце

Я заслоняю их солнце. Я знаю об этом. Я вижу, как моя тень плывёт по их перекошенным серым лицам, расчёрканным чёрной проволокой, словно это не лица, а гротескные портреты Дикса. Чёрная нервная графика на белой коже молчаливой зимы. В этой стране зима чертовски снежная и холодная. Белая. Всё кругом белое, даже небо. Эта скукоженная выстроенная шеренгой толпа резко контрастирует с белыми сугробами. Кажется сплошной чёрной массой. Я тоже - чёрное пятно на этом белом фоне. Отличаюсь от массы только тем, что мы с ней находимся по разные стороны кручёной стальной решётки. А ещё - у этого существа с сотней безжизненных лиц есть маркировки. Коричневые треугольники и жёлтые звёзды Давида. А на мне - шинель, фуражка и чёрные кожаные перчатки. В тени фуражки они не видят моих глаз, только мои губы. Они смотрят только на мои губы. Смотрят так, будто каждую секунду ожидают, что я их просто проглочу… Может быть, они боятся меня так же, как дети боятся великанов-людоедов из сказок. Я по сравнению с ними действительно великан. И стальной орёл на моей фуражке парит над дрожащей человеческой массой, отвернув от неё свою царственную голову. Пасти надрывающихся овчарок - алые.
Красное, чёрное и белое. В эту зиму и во многие предыдущие мир раскрашен только в эти цвета.
Ко мне расторопно приближается гауптштурмфюрер Ляндерс. Маленький и крепко сбитый человек с грустными глазами и обаятельно-кровожадной улыбкой. Сейчас он серьёзен. Вытягивается в струнку, козырнув, говорит:
- Разрешите доложить, герр штурмбанфюрер. Они отказываются признаваться.
- Все?
- Так точно.
- Каждого десятого - расстрелять. - говорю я.
Я устал. Во мне не осталось ни злобы, ни радости, ни страха, ни детского чувства превосходства. Эти жалкие безликие люди ничуть не докучают мне. Я не стремлюсь верой и правдой служить моему фюреру. Просто так получается. Потому что Порядок Должен Быть. Что ж, иногда это на руку фюреру…
Я отворачиваюсь и ухожу. За моей спиной - плач, вопли и вой, человеческий и собачий, проклятия на языке, который я неплохо знаю, но на котором почти не могу говорить. Солдаты вытаскивают каждого десятого за шиворот из колыхающейся чёрной массы, разрывают эту чёрную массу на куски, словно волк - убитую косулю. Без разницы - мужчина или женщина, или даже подросток. Десять - магическое и проклятое число.
Потом этих десятых отводят в лес, к оврагу. Они замолкают по дороге, становясь похожими на овец. С овечьими лицами они будут стоять у кромки ямы и смотреть вниз, на запорошенные снегом тела их предшественников. Овчарки будут рваться с поводков, распахивая красные пасти, сверкая ими на фоне своей чёрной шерсти, словно крохотными взрывами. Потом свинцовый дождь размочит спины овец красной водой, и они покатятся вниз, в царство мёртвых. Солдаты проверят, все ли мертвы или хотя бы достаточно серьёзно ранены. Потом они отправятся в лагерь.
А он ещё некоторое время будет ходить, словно гиена, по краю могилы, распахнутой собачьей пастью, будет щёлкать своим "Карлом Цейсом", запечатлевая лики чужой смерти. Он говорит, это для хроники. Для каких-то документов. Говорит он, кстати, очень редко. Молчаливый, с гладко выбритой головой, трудно определимого, но явно молодого возраста, с прозрачными, как чёрный янтарь, глазами. Он похож на смерть, которую изображают на картинках и которой пугают детей. Может быть, он и есть смерть? Она пришла сюда, молчаливо бродит среди нас со своим фотоаппаратом и бесстрастно - хотя нет, с едва заметным сладострастием - короткой мгновенной вспышкой режет время на кусочки, которые потом заботливо распластает по бумаге и которым придаст два цвета - чёрный и белый.
Я с трудом припоминаю имя этого человека. Рядовые зовут его Карлом Цейсом. Но на самом деле он Ларс Ридэль. Иногда я становлюсь отвратителен сам себе, потому что именно с моей ладони кормится этот трупоед. Он ест трупы глазами. И линзой своего третьего глаза.
Сегодня утром сбежало несколько заключённых, и были убиты так называемые "стукачи". Похоже, это заговор. Всё слишком хорошо продумано, чтоб оказаться простой удачей. Да и как они могли вычислить предателей?
Но мне не хочется об этом думать. Я так устал. Мне было всё равно, как это получилось. Мне всё равно даже теперь, когда сбежавшие могут навести на нас своих солдат. Русские очень близко. И они побеждают.
Охотник, несомненно, имеет преимущество перед медведем. Человеческий разум, оружие, и прочее. Но когда суёшь ружьё в берлогу к спящему медведю, чтоб убить его при минимальных усилиях, то часто можно и прогадать. Когда медведь выберется из своей берлоги, раненый и рассвирепевший, то шансы выжить для охотника стремительно сокращаются. Тут главное - поскорее выстрелить в глаз. Фюрер, как видно, лишь оцарапал голову русского медведя, и теперь тот рвёт своими лапищами на части стального орла.
И я знаю, что медведь одержит победу.
Может быть, мне немного жаль. Ведь мои лучшие годы пошли под тенью стальных крыльев. Мне жаль терять мои воспоминания об этой материнской тени. Хотя в ней всегда было холодно.
Терять воспоминания - это как терять собственную кровь. Каплю за каплей. И потом ты становишься холодным и белым и превращаешься в снег.

Я сижу за столом и пишу письмо жене. В комнате деревянного домишки холодно, поэтому я не снял шинели, оставил её висеть на моих плечах. Темно. Ночь приходит не в своё время, отхватывая, как голодный хищник, куски от вечера, проглатывая красный закат.
На белом листке появляется чёрная вязь моего размашистого почерка. Красная деревянная ручка похожа на затянутую в длинное платье скуластую белокурую немку. Эта немка пела низким бархатным голосом, иногда её можно было слышать по радио. Фюрер едва ли не обожествил её. Для его нового мира нужна была новая религия и новые боги, и он создавал их, и раскрашивал в чёрное, белое и красное.
Я не знаю, о чём писать. Пишу, что скоро приеду домой, что всё будет хорошо, и что мы обязательно победим. Спрашиваю о здоровье дочурок. Потом откидываюсь на спинку стула и закуриваю. Лампа вырезала из темноты круг на столе, не уделив моему лицу ни капли света. Мне холодно и одиноко в этой темноте. Размеренно тикают часы. В чёрных голых кронах леса, обнявшего лагерь (бывшую деревеньку в забытой всеми богами местности), словно ревнивый любовник свою женщину, завывает ветер. Где-то лают овчарки, слышится смех солдат и тяжёлое, приторное, словно трупный запах, молчание наших пленников.
Я встаю и включаю радио. Теперь редко можно услышать марши. Они выматывают души и заставляют медленно тлеть натянутые нервы.
Сижу на подоконнике и курю. Смотрю на метель за окном. Она уже стихает. Мне холодно. Холодно и почему-то совсем не страшно. Пусто. Мои воспоминания беззвучно падают на землю, как снежинки. Или капли крови. Вместе с моими воспоминаниями на землю падают секунды, отпущенные стальному орлу на полёт. Он затмевал свет своей тенью, и его сверкающие перья обрушивались на города, принося огонь и чёрную гарь. А теперь я сижу на подоконнике и молча считаю оставшиеся ему секунды.
Потом я поставил пластинку. Одну из трофейных. Я особенно люблю одну песню, в последнее время я её часто включаю. Дрожащий, как лунный блик на поверхности воды, мужской голос меланхолично поёт то, что по необъяснимой причине меня трогает и заставляет вслушиваться в смутно понятные мне слова.
Сердце,
Тебе не хочется покоя.
Сердце,
Как хорошо на свете жить.
Сердце,
Как хорошо, что ты такое.
Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить.
Только моему сердцу всё же хочется покоя. Я хочу уснуть. Но я плохо сплю. Может быть, тайком от меня самого ко мне приходят тени тех, кого я приказал убить или отдал в руки доктора Лоренца. Они ходят на цыпочках по дощатому холодному полу, заглядывают через моё плечо в мои письма, хихикают и орут мне в уши проклятия. Но я их не слышу и не вижу. В отместку они воруют мой сон.
Я докурил, лёг прямо в одежде в нерасправленную холодную постель, укутавшись в шинель, и задремал, не обращая внимания на невидимые тени тех, кто выбрался из лесной могилы и, легко ступая по лучам звёздного света, прибежал ко мне. Я привык к этим теням. И они привыкли к тому, что я устал обращать на них внимание.

Утро просочилось мне под веки мёрзлой ватой, а в уши - глухими и отдалёнными криками. Я проснулся сразу и полностью - офицерская привычка. Сел на постели. Да, действительно, какой-то шум. Овчарки захлёбываются истеричным лаем. Визг - явно женский. Что там, чёрт возьми, происходит?!
Бараки заключённых находились довольно далеко, но я добрался до них в считанные минуты. Моим глазам открылась картина: около десятка рядовых стоят в круг, едва удерживая взбесившихся овчарок на поводках, а в их кольце мечется какая-то девчонка, из заключённых, и герр Ляндерс прицельно поливает её из шланга. На девчонке лишь тонкая рубашка, едва прикрывающая её полудетскую попку. В попытках спастись от ледяной воды, девушка шарахается прочь, но сразу же отшатывается от распахнутых алых пастей с белоснежными клыками. Она плачет надрывно, уже хрипло, падает, подвывает, будто ведьма на костре. Ляндерс смеётся своим заразительным, обаятельным смехом и не жалеет воды.
- Помойся, помойся, йуда. Тебе надо хорошенько помыться, ты воняешь! - назидательно произносит он, покачивая головой. Чуть в отдалении - ржущие солдаты. Рядом с ними - унтерштурмфюрер Шнайдер. Он похож на породистую овчарку, сытую и приготовившуюся вцепиться врагу в горло. Он красивый. У него белая кожа и чёрные волосы. Но он - идейный, упрямый, и опасный человек. Я с трудом переношу его. Он расхаживает туда-сюда за спинами рядовых с собаками и то и дело приговаривает: "Грязная шлюха. Ничего, научат тебя уму-разуму"…
Я наблюдал всю сцену не более десятка секунд, потом зычно и твёрдо гаркнул:
- Что здесь происходит?!
Ляндерс дёрнулся, окатив водой тявкнувшую овчарку, которая немедленно принялась отряхиваться, и нескольких солдат. Мгновенно бросив шланг в снег, он вытянулся по струнке. Шланг извивался в белом снегу чёрной тонкой змеёй.
- Чем это вы, хотел бы я знать, занимаетесь? - я надвигался, словно грозовая туча. Ляндерс сглотнул и чётко произнёс:
- Виноват, герр штурмбанфюрер. Эта еврейка нарушала дисциплину.
"И как же это девчонка-полуподросток могла нарушить дисциплину? - едва не выкрикнул я, - наверное, она просто не раздвинула свои девственные ножки перед тобой или твоим приятелем Шнайдером, который сейчас виновато опускает свои ледяные глаза. И, конечно же, за это чудовищное преступление она абсолютно справедливо поплатилась".
Но вслух я сказал лишь:
- Это не даёт вам права учинять самовольный суд над заключёнными. Жду вас для объяснений в своём кабинете, герр Ляндерс. Девчонку верните в барак и дайте ей водки с перцем.
Я развернулся и ушёл. Я почти физически почувствовал, как хлестнул меня по спине льдисто-голубой холодный взгляд Шнайдера и сердитый взгляд Ляндерса, которому просто помешали позабавиться, как следует.
Позже, стоя передо мной, он уклончиво и сухо рассказал - нет, доложил - о том, что девчонка отказалась выполнять приказы герра унтерштурмфюрера Шнайдера, после чего ещё и отказалась работать вместе со всеми, мотивируя тем, что плохо себя чувствует.
Перевожу на нормальный немецкий.
Шнайдер изнасиловал отчаянно сопротивлявшегося ребёнка так, что та едва могла ходить, после чего, естественно, жаловалась на боли и неспособность таскать брёвна из лесу, как раньше.
Я не знаю, что же меня так бесило. Клокочущий холод поднимался вверх по моему горлу и сдавливал кадык, но я проглатывал собственную ярость и давился этим ядом. Я должен быть всегда спокоен. Девчонка - простая заключённая, да ещё и принадлежащая так называемой низшей расе. Хотя, я понятия не имею, чем мы от этой расы отличаемся. Но, тем не менее, она не должна вызывать в офицере Рейха никаких чувств, предназначенных для представителей народа этого офицера. Но она вызывала. Она вызывала воспоминания о Мари-Луизе, моей младшенькой. В отличие от старшей Нэлли, она тёмненькая, как давешняя евреечка. Сейчас она ещё мала, но через пару лет станет, наверное, очень похожа на ту, которую всю ночь терзали породистые арийские псы. Им было мало утреннего расстрела, они срывали свою злость и дальше.
Кажется, я теряю свою и прежде мнимую власть в этой стае.
Порядок Должен Быть.
Но я не имею права наказать Ляндерса и Шнайдера более-менее адекватно их поступку. Это даст ещё больше поводов усомниться в моей компетентности. Причём, усомнятся как мои подчинённые, так и заключённые. Проводить расследование и выяснять, кто и в чём виноват на самом деле, не стоит. Солдаты Рейха не должны отвлекаться на какие-то мелочи вроде подобного происшествия.
Тем более что никакие расследования и не нужны - я и так всё прекрасно вижу и слышу. Даже то, что от меня пытаются скрыть. Тени мне всё рассказывают. Становятся на цыпочки, прикладывают ладошки к моему уху и сплетничают о том, чего не видит никто из живых…
Я назначил Ляндерсу какое-то малозначимое наказание, просто для порядку, и разрешил ему идти.

Еврейку повесили тем же вечером прямо на лесопилке. Нервы её не выдержали, и она бросилась с топором на Шнайдера. Взрослый сильный мужчина свалил истощённую девчонку одним ударом кулака, сломав ей при этом нос. Она даже не плакала, когда ей на шею надевали петлю. Она таращилась на всех остекленевшими круглыми глазами. Смерть была тут как тут со своей вечно голодной до новых кадров "для хроники" линзой под маркой "Карл Цейс".
Я не имел права помиловать эту тринадцатилетнюю еврейку. Она нарушила маленькие законы нашего маленького мирка, окружённого лесом. Здесь нет справедливости. Здесь есть только Порядок.
Я сидел у письменного стола, упершись лбом в ладонь. У меня болела голова. А девчонка сидела напротив меня, зябко кутаясь в какой-то драный платок и поджимая под стул тоненькие детские ножки.

Какая пунктуальность. Истинно немецкая аккуратность. Телеграмма сообщила, что инспектор Круспе прибудет с личным донесением в пять часов вечера. И вот он здесь.
Мотоциклисты, охрана, бронированный чёрный автомобиль, словно могильный жук, на белом снегу. Всё как полагается.
Поначалу я не подумал на него. Решил, что просто однофамилец. Но вот он - великолепный и чёткий, как чёрно-белая фотография Ридэля, выходит из машины. Стремительно и грациозно, словно падающий на добычу орёл. Таким я его помню, таким он остался до сих пор.
Герр оберштурмбанфюрер с двойной, на аристократичный манер, фамилией Круспе-Бернштайн, и изысканным именем Рихард. Любимый сын своей Империи, её гордость и будущее. Побольше бы таких, как считают многие, кто его знает. Я знаю его гораздо больше и глубже их всех, поэтому я твёрдо уверен в том, что если бы таких, как он, было меньше, то Рейх, возможно, и не корчился бы сейчас в агонии. Безупречный офицер, он даже карандаши оттачивал до одинаковой степени остроты и равномерно расставлял их в деревянном стаканчике. Он был таким с детства. В его школьных тетрадках почти никогда не было помарок. Он умудрялся не пачкаться, даже когда мы мальчишками лазали по кустам или катались в пыли. А ещё он очень любил ухаживать за своими ногтями. Сейчас его руки прячутся в чёрных перчатках. И мне всё сильнее хочется посмотреть - так ли ухожены его большие мягкие ладони, как во времена нашего студенчества…
Но вся его чёткость и безупречность - это тоненький покров, под которым шевелятся его страхи и его неистребимая, непреодолимая Слабость. Но этого тоже никто не видит, кроме меня.
Он - как яблоко, снаружи гладкое и упругое, а внутри - гнилое, мягкое и червивое.
Вскинув на меня свои невероятные серо-голубые глаза - глаза вечно обиженного и ранимого ребёнка - он приблизился, чётко вскинул руку. После ритуала необходимого официоза, мы отправились ко мне. Информация, носителем которой он являлся и которую должен был получить от меня, была слишком важна и секретна.
Мы плыли по лагерю - два чёрных пятна на белом снегу, в такт друг другу скрипели наши сапоги.
Он всего лишь на три года младше меня, но я почему-то чувствую себя рядом с ним дряхлой и бесполезной развалиной.
Причём, это чувство не покидает меня с тех пор, как моя матушка подружилась с его матушкой. С тех пор я почти каждый день слышал "Посмотри, как Рихард сидит за столом. А ты как сидишь? Немедленно перестань болтать ногами!" или "А вот у Рихарда за полгода ни одной неудовлетворительной оценки" или "Что это ещё за растянутый свитер? Ты что, не можешь хоть раз одеться, как Рихард?" или "Вот у кого большое будущее - так это у Рихарда!"
О да, моя мамаша оказалась права во многом. В последнем - так точно.
Рихард буквально взлетел по карьерной лестнице - быстро, стремительно, легко и грациозно, как в отрочестве он взбегал вверх по ступенькам крыльца своего дома, чтоб взять настоящий футбольный мяч, какого не было больше ни у кого из мальчишек в нашем квартале. А мы терпеливо дожидались его на улице. И вот - словно король под триумфальной аркой - он появлялся на пороге, с мячом под мышкой, гордый, с открытой, уже тогда ослепительной улыбкой на лице.
Эта улыбка стала его визитной карточкой. Наверное, это именно она, словно заговор колдуньи, принесла ему удачу. Да, он был удачлив. Он всегда оказывался в нужное время и в нужном месте. Или же он просто был очень умён и крайне амбициозен. Он не мог жить без борьбы и постоянных психологических стычек с кем бы то ни было. Он не был лидером - его даже обижали более старшие и сильные мальчишки. Но он упорно пёр напролом, пытаясь отвоевать себе место под солнцем. Чем сильнее упиралась ему жизнь стеной в лоб, тем сильнее он напирал на неё. И, в конце концов, отвоевал себе не только место под солнцем, но и место в тени крыльев стального орла. Рейх заботливо обучил своего любимого птенца кровавой науке охотника и хищника.
Рихард отличился на обеих войнах, даже был награждён Железным крестом.
Но всё-таки, главной его наградой была борьба. Ему только нужна была мишень. И разрешение на охоту…
Его первой и настоящей любовью стали "лагеря смерти".
В юности он яростно ненавидел одного нашего соседа - парнишку немногим младше нас, по фамилии Гольдберг. Ума не приложу, откуда взялась такая ненависть. Ведь мускулистому красавцу - Рихарду не в чем было завидовать тщедушному еврейчику, вечно сутулому и в очках. Хотя, помнится, этот парень великолепно играл на скрипке. А Рихард всегда отличался чутьём к прекрасному. Но природа, вероятно, разделила достоинства немного не поровну - хотя и вполне справедливо - кому силу и красоту внешнюю, кому - силу и красоту духовную… Кому талант хищника, кому - музыканта. Не знаю уж, в зависти ли было дело. Здесь я действительно ничего не могу сказать - тени молчат. Но и без них я знаю, что с пацаньей ненависти к Гольдбергу началось победное шествие герра Круспе по белым человеческим костям. Нет, Рихард не убил этого парнишку, конечно же. Но ненависть выросла и повзрослела вместе с Рихардом, взяла его за руку и повела вперёд, заботливо оберегая своё чадо и своего суженого от смерти на обеих войнах, заслоняя его стальным орлиным крылом. Он наслаждался своей успокоившейся, угнездившейся глубоко в нём, вросшей в него с мясом, ненавистью...
И я знаю, из кожи какого двуногого прямоходящего и разумного животного сшиты его великолепные перчатки. Об этом мало кто знает. Только Рихард, я и тени.

Он проверял документацию со скрупулёзностью, которая, возможно, вскоре войдёт в анекдоты о немцах. Вечер сгущался за окном, но в комнате было уже темно. Тикали часы. Падали на землю, на белое покрывало снега, секунды. Свет падал сверху на этого черного ангела смерти, затапливая его глазницы тенью, делая его лицо похожим на череп. Безупречный арийский череп. Его прямой, чёткий профиль был склонён над бумагами. Воротник отнимал свободу у движений его мощной шеи. Его серо-голубые глаза бегали по строчкам, как гончая за зайцем. Потом он взглянул на меня, то есть, метнул в меня свой взгляд, как копьё. Точно в цель.
- Что ж, герр Линдеманн, всё в порядке. - его руки аккуратно сложили бумаги на стол. Я не ошибся. Руки его были всё так же аккуратны и ухожены, как много лет назад. Белые тонкие полукружья над светло-красным телом ногтя походили на мертвенные полумесяцы.
- Однако лагерь должен быть свёрнут в ближайшее время, а вы - вернуться в тыл. Приказ командования. Русские очень близко, они не должны видеть ничего из того, что здесь происходило. Распорядитесь уничтожить до завтрашнего утра все постройки. И материал.
Он говорил о заключённых. Именно так он называл людей, от которых всегда был отделён чёрной кручёной проволокой решётки. Да, они и вправду материал. Например, материал для его перчаток. Ему идут эти перчатки. Ему идёт форма. Ему идут эти цвета. Чёрный, маленькое пятно красного и скрытый под мундиром белый.
Уничтожить материал. Овечье стадо будет молча брести по снегу, вспахивая его ногами, как крестьянин сырую жирную землю - плугом. Но в этой рассыпчатой белой и холодной почве никогда не взойдёт ничего, кроме молчания. Смерть будет идти за стадом. Немного вдалеке, немного не с ними. На слабом холодном солнце будет поблескивать линза фотоаппарата. Потом - треск автоматов, и человеческие тела покатятся в яму, словно яблоки из одной корзины в другую.
Что ж, это приказ. Так тому и быть. По крайней мере, мучения этих людей окончатся. И мои, надеюсь, тоже…
Как болит голова.
Я потёр лоб ладонью.
Мне почему-то стало холодно - словно на меня разом дунули все тени, кружащие сейчас в углах и под широким письменным столом. Завтра я могу и вовсе замёрзнуть - ведь теней станет ещё больше. Гораздо больше. Они будут льнуть ко мне, чтоб согреться. И я замёрзну.
Я пригласил Рихарда разделить со мной ужин. Он согласился.
Я знаю, что с моей стороны это был не просто жест вежливости. Как и с его стороны - принять это приглашение. Я чувствовал, что ему тоже холодно в этом маленьком белом мире, стиснутом со всех сторон чёрным голым лесом и колючей проволокой. Завтра он уедет, лагерь будет уничтожен, все следы заметены, я вернусь домой. А война со всех сторон хлынет в эту крошечную обитель тишины, словно вода сквозь плотину или как толпа мальчишек и девчонок - из дверей школы после уроков. Больше здесь не будет тихо. Нас тоже скоро тут не будет. Но пока мы здесь. Мы с Рихардом знаем друг друга лучше, чем кто-либо другой. Мы - единственные, кто может отгородить друг друга от теней.
Мы сидели за столом друг напротив друга. Он ел очень аккуратно. Где-то внутри моей головы, зацепившись за острый выступ полузабытого воспоминания, мерцал голос моей матери: "посмотри, какие манеры у Рихарда, а ты как сидишь?!"
Некоторое время мы ели молча. На столе стоял и графинчик с водкой. Без неё в здешнем климате никак - слишком холодно.
Закурив, мы заговорили. Разговор начал он.
- Тебе ведь не понравилась новость, так? - спросил он, сперва выдохнув сизый дым, который нежно погладил его по гладко выбритой высокой скуле.
- Я не имею права оспаривать приказов, герр оберштурмбанфюрер. - ответил я глухо. Он перебил:
- Брось, Тиль. Ни к чему сейчас такая официальность. Нас не видят ни мои, ни твои подчинённые. Можешь мне сказать.
- Зачем? - после паузы произнёс я, - ты и сам всё прекрасно понимаешь. Рихард.
- Я понимаю. Но не всё. - он затянулся и опустил свои длинные густые ресницы. Ресницы капризной актрисы. Потом снова метнул в меня свой взгляд, - тебе, что жалко их?
- Кого? Материал?
- Перестань иронизировать, Тиль. Ты не считаешь их материалом. Я просто хочу понять, почему.
- Почему не считаю людей материалом?
- Людей? - он фыркнул, как самый настоящий кот.
- Ну, на растения они не похожи, на животных тоже. Ходят на двух ногах, умеют осмысленно говорить…
- Вот как, - он снова перебил меня, выдохнув колечко дыма, и продолжил, - ты хочешь сказать, что они нам ровня?
- Как видишь, во многом нет. Мы с ними по разные стороны решётки. Мы их охраняем. Но ведь есть и места на этом свете, где всё наоборот…
- Хочешь сказать, что они нас сильнее?! - он вскинул брови, гневно блеснув своими прозрачными, как речной лёд, глазами.
- Ты всегда отличался умением делать абсолютно не логичные и скоропалительные выводы. - ответил я, затянувшись сигаретой. Мне надоело спорить ещё до начала спора.
- А ты всегда отличался слабостью духа.
Он встал, словно оскорблённая дама. Размашисто прошагал к окну и уставился в черноту за холодным стеклом. Потом произнёс:
- Нынче многие падают духом. Пораженческие настроения гуляют по душам и мыслям. Это сейчас меньше всего нужно для победы Империи.
Вздохнув, он вдруг принялся говорить о скорой победе, приводить доводы и факты. Словно он выступал на лекции перед новобранцами. Он был похож на своего фюрера в этот момент. Что ж, фюрер создавал своих чёрных ангелов смерти по своему образу и подобию. Но всё же есть большое отличие. Фюрер просто не в себе. А Рихард ещё не распрощался с разумом. По крайней мере, он хотя бы внешне выглядит вполне адекватным и разумным. Даже слишком разумным.
Я слушал голос Рихарда, не его слова. В которые он уже сам не верил. Младенец не понимает слов, он просто успокаивается от звуков голоса родителей. И Рихард тоже успокаивал себя своим собственным голосом…
"Ты всё ещё веришь в победу? - хотел спросить я, - или же ты просто бьёшь самого себя по голове, с усилием прогоняя эти пораженческие настроения, о которых говоришь, из собственного разума?"
Но я промолчал. Я и так всё видел. Да, я слабак в глазах этого великолепного, безупречного чёрного воина. Но он гораздо слабее меня. Потому что он боится себя самого. Даже не себя самого, а кого-то другого, кто поселился в нём. Точнее, не поселился, а проснулся. Он бессилен против этого "кого-то". Потому что отталкивает, борется с ним по своей давней привычке. Я перестал бороться. Я принял того, кто потихоньку, как термит, подтачивал мои убеждения и ковырялся в моём виске тоненьким коготком. Поэтому ему стало не интересно меня мучить, и мы с ним разошлись по разным уголкам моего сознания, как поссорившиеся супруги по разным комнатам. Мы по сей день так и живём с этим "кем-то" в моей голове. Именно поэтому тени не могут проникнуть в меня. Рихард же стал для них лёгкой добычей.
Судя по тому, как быстро расшаталась и рухнула его безупречная чёткость после первого стакана водки, в последнее время он часто и наверняка много пьёт. Но водкой не прижечь растущей опухоли в душе.
Не так ты решил себя спасти, Рихард. Не так. Да и с меня пример не бери. Так ты тем более не спасёшься. Никто из нас не спасётся - разве ты не понимаешь этого?
- Мы победим, - повторил он, будто упрямый ребёнок, который пытается доказать что-то дразнящему его старшему братику.
Я молчал. Сейчас не нужно ничего говорить. Я сидел боком к столу, лицом к Рихарду, положив локоть на столешницу. Потом я встал и отошёл к стене, привалившись к ней, словно старик.
Рихард, ты всегда должен побеждать, разве нет? Ты - это сталь Рейха. И пощёчина Рейху - это пощёчина тебе лично. Ты растворил себя в Рейхе, переложив ответственность за любое твоё действие со своих широких округлых плеч на крылья стального орла. Твои плечи - из плоти и крови, а плоть человеческая слабее стали. Уж ты-то, носящий на руках два слоя кожи, это знаешь…Рейх - это твоя настоящая мать. Заботливая, всепрощающая, избаловавшая тебя вседозволенностью. Ты прячешься за её юбки, забыв, каким ты был до неё и без неё. Ах, прости, я забыл. До неё и без неё тебя просто не может быть. И сейчас ты умираешь. Ты же всё чувствуешь, ты всё понимаешь. Я уверен, ты тоже слышишь, как беззвучно падают на землю твои секунды.
Он с силой раздавил окурок в пепельнице на подоконнике, вскинул на меня глаза, наполненные влажным дрожанием отсвета лампы, и едва ли не выкрикнул:
- Тиль, мы победим, всё равно победим! Наши войска сметут этих лапотников!
Зачем он повторяет эту фразу, в которую сам не верит, так отчаянно и упрямо?
Я смотрел на него, считая секунды. Я видел, я ощущал его страх. Страх метался вокруг меня, как косматая сумасшедшая старуха, возвещающая о скором апокалипсисе. Страх провёл между нами тонкий стальной трос и притянул Рихарда ко мне быстро и почти против его воли. Он буквально врезался в меня своей широкой мощной грудью. Он был без мундира, который успел снять и оставить на спинке стула. На нём - только девственно-чистая форменная рубашка. Под ней - такая же белоснежная майка. Его руки вцепились в мои плечи, белые полумесяцы болезненно и ощутимо даже сквозь ткань моей рубахи вдавились в мою кожу, а в следующее мгновение он прижался ртом к моим губам, сломив всякое сопротивление, прорвав фланги. Он прикрыл свои пылающие глаза. Я невольно поднял руки и провёл ладонями по его спине, туго прогнутой в пояснице. Он - как лук с натянутой тетивой, только словно бы вывернутый наизнанку. Его поцелуй безапелляционный, сильный и агрессивный. Стремительный и напористый.
Прервав поцелуй, он отпрянул, глядя на меня дико и испуганно. Его грудь тяжело вздымалась, словно он только что совершил своё первое убийство.
Я осторожно коснулся его щеки. Он задрожал, опустил голову и выдохнул, сипло прошептав:
- Прости, Тиль, прости…
Но вместо того, чтоб отскочить прочь, схватить свой чёрный мундир со спинки стула и оставленную на подоконнике фуражку, а затем вылететь пулей из комнаты, он прижался ко мне всем своим горячим, упруго-мягким телом и прошептал, покачав головой:
- Мне страшно, Тиль. Я боюсь…
"Я знаю, успокойся, всё хорошо", - сказали мои широкие ладони, поглаживая его по спине и затылку. Пожалуйста, оставайся таким, мой чёрный ангел. Хоть пару мгновений ещё оставайся…
Я поднял его лицо за подбородок, и он капитулировал впервые в жизни.
Я целовал его всем ртом, он отвечал мне со всей своей убийственной неистовостью, наши языки боролись и толкались, вели настоящую маленькую войну, прорываясь на территорию противника или отступая, но потом нанося контр-удары. Я вцепился в его затылок, в аккуратно и коротко подстриженные каштановые волосы. Я выпивал его страх. Весь до капли. Во мне не осталось страха. Так почему бы не впустить в себя немного?
Рихард прижался ко мне бёдрами, я отчётливо чувствовал выпуклость в его галифе. От этого нового ощущения в моём теле поднималась волна тепла, которая растапливала лёд и сугробы воспоминаний. Я чувствовал лишь то, что кроме нас здесь никого нет. Я чувствовал запах его изысканного одеколона и лёгкий аромат дорогих сигарет в его дыхании, нарушаемый лишь неуместным оттенком водки. Кожа его пахла северным солнцем и солью.
Наши руки блуждали по белым форменным рубашкам, расстёгивая пуговицы, касаясь волосков на груди. Он задрал мою майку и стал опускаться на колени, скользя губами и языком по впадинке солнечного сплетения и по мягким бугоркам пресса.
Он стоит передо мной на коленях, словно кающийся грешник, я держу свои ладони на его плечах. Его белые полумесяцы впиваются в чёрную ткань моих галифе. Его рот глубокий, мокрый и горячий. Я глубоко дышу через нос, потому что знаю - стоит мне открыть рот, и я начну постанывать.
Головка моего члена оттопыривает его щёку, мерно исчезая и снова вырастая на его гладкой коже полукруглым бугорком синхронно с его движениями вперёд-назад. Он плавно наклоняет голову набок, немного запрокидывает своё чётко скроенное арийское лицо с прямым носом, потом снова наклоняет голову. Ресницы его закрытых глаз безмятежно лежат чёрным пологом на раскрасневшейся коже, словно у спящего ребёнка, они слегка дрожат. Он прижимается грудью к моим коленям, как к алтарю или эшафоту. Его руки скользят по моим ягодицам и по внутренней стороне бедра. Он плавный, робкий, но упорный. Он - волна. Я - утёс. И гравий стекает по моим венам куда-то вниз.
Я не хотел, чтоб он довёл всё это до конца, но в то самое мгновение, как я решил сдержаться, я кончил, коротко вздохнув и медленно выдохнув с лёгким стоном. Дыхание немного зашлось.
Мой чёрный ангел стоял передо мной на коленях, прижавшись щекой к моему паху. Я гладил его по мягким волосам и гладким плечам, спуская белую ткань вниз. Потом он медленно поднялся, я пробрался под его майку и провёл ладонями по его лопаткам, едва опомнившись, чтоб не успеть удивиться - а почему же я не обнаруживаю кровоточащих ран от вырванных крыльев?
Он посмотрел мне в глаза и чуть приоткрыл рот, чтоб сказать что-то, но промолчал.
Кажется, за нас говорили наши глаза.
…Я завтра уеду. Ты тоже. И возможно, мы больше никогда не увидимся. Ты чувствуешь, что эта зима - какая-то…какая-то…?
Я хочу тебя. Безумно хочу. Я думал, это блажь подростка, боролся с этим. Потом война заняла мою голову целиком. И мне показалось, что эта напасть прошла. Но, лишь только я тебя увидел здесь…Ты точно такой же, каким я тебя помню…
И ты…
Он опустил голову, потом снова взглянул на меня. И его глаза болезненно блестели немного безумным блеском.
Молчи, Рихард, ничего говорить не нужно.
Ты всегда давал себе пощёчины, лишь только твоя личность пыталась оспорить приказы или запреты разума. И ты старался заглушить эти запреты, заменить их действием… Именно поэтому ты так любил поиздеваться над тем Гольдбергом. Теперь - только теперь - я понял, что же это была за ненависть "к евреям". Не к евреям, Рихард. К еврею. К отдельно взятому мальчишке с тонким гибким телом и большими влажными глазами мудрого Соломона… Особенно ярко мне вспомнился один эпизод на речке, куда мы ходили с другими мальчишками. Однажды удалось вытащить с собой и Гольдберга. И ты при всех стащил с него трусы. Он заплакал от стыда и убежал, под дружное ржание мальчишек. Тогда я столкнул тебя в воду не потому, что я "защитник евреев", как ты потом около месяца утверждал, тыкая в меня пальцем. До евреев мне нет никакого дела. И никогда не было. Просто тогда, я только сейчас это понял, я обиделся на тебя за то, что ты стащил трусы именно с Гольдберга, а не…
Я не знаю, под знаком дружбы или вражды прошла наша дальнейшая жизнь. Судьба, под руку с войной, то сталкивала нас лбами, то растаскивала, как котят, за шкирки в разные стороны.
Но я всегда тебя помнил. Помнил ли ты меня?
…Глаза Рихарда коротко метнулись к приоткрытой двери смежной комнаты.
Через минуту - мы там, закрылись на щеколду, задёрнули шторку на крохотном заиндевевшем окошке. Разделись быстро, как солдаты в казарме, и яростно, как голодные друг по другу любовники. Кажется, мы уже успели стать любовниками… Мы отчаянно хотим друг друга. Я хочу его ещё больше, чем он меня. Он меня немного побаивается, наверное, потому, что я чуть крупнее. Рихард… Рихард…
Я держу его лицо в своих ладонях, целую его. Всего - лицо, шею, грудь. Но мне немного странно и страшно, я сдерживаюсь. Я боюсь его.
Мы боимся. Мы все сейчас боимся. Но мы должны продолжать - потому что завтра мы можем превратиться в снег…
Чёрт, как скрипит кровать…Мерно и чётко - как марш. Я никогда не был с мужчиной. Но он, кажется, опытен. Он всё мне показал, научил. Наши тела созданы друг для друга. Да, мы знаем это.
Он точно подо мной. У него гладкая рельефная спина. Округлые ягодицы гимнаста. Сильная шея. Он повернул лицо набок - рот приоткрыт, чёрные ресницы лежат ровно, словно выставленные в ряд автоматы, брови немного нахмурены. Я знаю, Рихард, ты не привык к таким крупным мужчинам. Потерпи, мой ангел… Сейчас боль пройдёт…
Он смыкает губы, тихонько постанывает, тяжело выдыхая и судорожно втягивая в себя воздух. Я едва сдерживаюсь, чтоб не ускорить темп. Я так хочу растянуть это запретное удовольствие. Этот момент. Не кто-то там. А Рихард. И я с ним - единое целое.
Я трахаю не старого друга - или противника - я трахаю сам Рейх. Наверное, на этом свете нет высшего наслаждения.
Рихард, тебя не существует. Ты - образ, фетиш, идол, идеал. Ты мало чем отличаешься от своих великолепных перчаток из человеческой кожи.
Я почти перестал тебя видеть…
Рука… Твоя рука. Она свисает с постели. Мечется, как загнанный зверь - то упрётся в дощатый пол, то вцепится в подушку, то в спинку кровати, то едва коснётся моей руки, которой я упираюсь в скомканную простыню. Нет… Ты живой… Ты мой…
Никто другой. Рихард.
- Ри… хххаррррд… - почему-то прорычал я, задохнувшись в болезненно-сладкой конвульсии.
Он едва ли не вскрикнул, окропив мои простыни своей белёсой и горячей спермой.
- О господи… - тяжело выдохнул он, зажмурившись и нахмурив брови. Его ресницы мелко дрожали.
Будто молитва. Будто он просит прощения у Бога за все свои грехи. Не убий. Не сотвори себе кумира. Не прелюбодействуй…
Я опустился на него. Я знаю, что я тяжёлый. Сейчас…подожди…Я не могу подняться или даже просто скатиться в сторону. Ты содрал кожу с моей души. Живьём. Что ж, можешь сшить из неё вторую пару перчаток.
Я лежал рядом и смотрел в потолок. Он отвернулся и обнял себя за плечи руками. Потом я украдкой осмелился взглянуть на него. Он дрожит. Плачет. Но не издаёт ни единого звука.
Целую его в плечо. Я не знаю, что сказать, не знаю даже, стоит ли говорить вообще. Я хочу только, чтоб он никогда больше не плакал. Он резко поворачивается ко мне, обвивает мою шею руками и молча утыкается своим красивым, правильным лицом, мокрым от слёз, в мою шею.
Что с тобой, ангел смерти? Неужели ты действительно раскаялся в прегрешениях своих?
Я крепко обнимаю его, словно защищаю от теней. Они столпились у кровати и осуждающе смотрят на нас. Не бойся, Рихард. Пока я с тобой, они тебя не тронут. Но ты боишься. Ты боишься совсем не этих теней. Ты боишься тех теней, которые хихикают и злорадствуют внутри тебя…
- Тиль, не уезжай…Поехали со мной. Я…У меня есть связи…Ты сможешь устроиться ещё лучше…Не бросай меня…Ты мне нужен…
Это как бред. Он сам не знает, что говорит.
Завтра ты перестанешь бояться. Завтра война снова поглотит тебя, и ты даже не вспомнишь о своей слабости. Ты - сталь Рейха. А я - из плоти и крови…
Он заснул на моих руках, как ребёнок, разбуженный кошмаром, засыпает на руках своей матери. Я укутал его в одеяло, потом натянул галифе, брошенные на стул, сапоги и майку и вышел из комнаты.
Я сидел на подоконнике, курил и смотрел на снег. Передо мной лежала его фуражка. Вот он ты, Рихард. Суть твоя и душа. Больше ничего нет. Ты был живым всего несколько секунд, но потом ты снова утонул в чёрном омуте, который так заботливо скрывал от посторонних посягательств твою ранимую плоть. И я не могу вытянуть тебя из этого омута. Я держу тебя за руку. Я бы хотел изо всех сил тебя тянуть к себе. Но я не могу… Ты говорил, я слаб духом? Да, Рихард. Да…
Не мне тягаться с Рейхом, отнимая у него лакомый кусок. Ты принадлежишь Рейху. Не мне. Мне ты принадлежал пару мгновений. А теперь стальной орёл на твоей фуражке отворачивает от меня свою царственную голову.
Я нашёл своё письмо, на котором лежала ручка, похожая на Марлен Дитрих в красном платье, и порвал его в клочья. Я понял, что я никогда больше не напишу ни одного лживого письма жене.
Господи, прости меня за мою слабость. И не давай мне силы. Я её не достоин…
Я дремал на диване, когда Рихард проскользнул мимо меня и покинул моё жилище перед рассветом. Я притворялся, что сплю. И мне было немного горько, что он даже не оглянулся на меня.

Утро было белым и мутно-светлым. Снег падал спокойно и тихо. На шкуре чёрных овчарок сверкали крошечные брильянты.
Рихард, прямой и безупречный, натягивал перчатки на свои холёные руки, стоя перед машиной. Я смотрел на его профиль и чувствовал, что вымерзаю изнутри.
В руках его был плоский кейс с какими-то бумагами, которые ему передал доктор Лоренц, и с прочей документацией лагеря. Доктор Лоренц - Такой же трупоед, как Ридэль. Только ещё более гнусный. Ридэль - трус, он не может приблизиться к смерти так, как, допустим, Рихард или герр Лоренц. А вот наш доктор - он не просто приблизился к смерти. Он творит её. Демиург страданий. В сущности, они похожи с Рихардом так же, как не похожи внешне. Доктор Лоренц - неимоверно длинный, тощий, словно скелет, человек с костистым, как у Ридэля, лицом, крупным носом и блёклыми глазами за линзами очков в массивной чёрной оправе. На Рихарда он похож тем, что его тоже не существует. Он - просто белый докторский халат и резиновые перчатки, да ещё очки. И в оболочке всего этого - абсолютно слепое, аморальное служение другому идолу, которого Рейх подмял под себя, но не подчинил. Этот идол - Наука. Герру Лоренцу всё равно, кого вскрывать - немца, еврея или поляка. Будь на то его воля, он вёл бы войну только ради всеобъемлющей дозволенности выбирать для своих опытов любую крыску о двух ногах, умеющую осмысленно говорить. Он сам похож на крысу. Которая жрёт не только отбросы и мышей, но и своих собственных сородичей.
Грузовики, машины, солдаты - всё было собрано, словно чемодан перед дальним путешествием.
Некоторые постройки уже горели.
У меня страшно болела голова. Немного плыло перед глазами белое пятно зимы и чёрное пятно леса. Я знаю, что так сильно давит мне на виски. Моя голова переполнена голосами теней… Потом мой череп словно раскололся изнутри. Меня качнуло. Я приблизился к Рихарду, едва не прижавшись к нему грудью, наклонился к его уху и проговорил:
- Рихард, что ты приказал сделать с заключёнными?
- Вы забываетесь, герр Линдеманн, - ответил он холодно, не глядя на меня, - соблюдайте субординацию и не фамильярничайте со старшими по званию.
Истинный офицер Рейха. Он всегда умел отдавать приказы и безукоризненно подчиняться им. Он просто приказал себе вычеркнуть вчерашнюю ночь из своего сознания и памяти. И подчинился приказу.
Весь его вид словно говорил мне: "Моё вчерашнее проявление непростительной слабости вызвано исключительно алкоголем".
- Хорошо, герр оберштурмбанфюрер Круспе-Бернштайн, - терпеливо проговорил я, - вы приказали их всех расстрелять?
- Думаю, тратить патроны на эту грязь не целесообразно. И так было потрачено слишком много. Газ также решено не расходовать.
Я оглянулся на горящие домишки в отдалении.
Потом повернулся к нему. Его ресницы были опущены, скрывая прозрачные глаза. Не смеешь нарушить приказ вышестоящих? Я такой же, как ты. Ничем не лучше. Но я слишком устал.
Всё кончено. Ни в чём больше нет смысла, тем более в отчаянном срывании злости на слабом овечьем стаде… Хватит с меня теней.
Я развернулся, словно мне скомандовали "Кругом!" и отправился прямиком в дом, в котором Лоренц оборудовал свою лабораторию. Рихард рассерженно крикнул мне вслед:
- Герр Линдеманн!
Но я не обратил внимания. Мне нужно выяснить, в котором доме заперты оставшиеся в живых пленники. Несколько солдат, переминавшихся с ноги на ногу у крыльца, проводили меня удивлёнными взглядами, когда я решительно взбежал по ступенькам. В доме никого. Значит, он в лаборатории. В подвале. Там можно долго хранить трупы…
Я спустился по шероховатой лестнице в царство смерти. Ряды лавок у стен, на лавках, накрытые белыми простынями - человеческие трупы. Неподалёку - пара железных столов, на одном из них расставлены стеклянные пробирки и колбы. Стол буквально вылизан. Лоренц ещё больший аккуратист, чем Рихард. Только его аккуратность - это уже невроз. Я часто видел, как он моет руки по малейшему подозрению в их загрязнении. Он смывает с себя пыльцу смерти…
Я увидел их обоих сразу же - Лоренц приподнял за краешек белое покрывало, показывает мёртвое тело и что-то рассказывает Ридэлю, который вспарывает полумрак импровизированной лаборатории вспышками фотоаппарата. Лоренц, кажется, вспомнил свою молодость и лекции в медицинском университете. А Ридэль так же прилежно-внимателен, как студент-отличник.
Лоренц заметил меня первым и бросился ко мне, словно стервятник, защищающий свою добычу:
- Герр Линдеманн, сюда нельзя!
В своём белом халате и перчатках он был похож на призрака. Я должен защищаться от призраков. Я вскинул руку с пистолетом и выстрелил так быстро, что он даже не успел ничего понять. Правая линза его очков брызнула в разные стороны осколками вперемежку с чёрно-жирными брызгами крови и мозга. Тонкое узкое тело доктора силой выстрела отшвырнуло прочь и опрокинуло на давешний железный стол. Пробирки, колбочки и мензурки посыпались на белоснежный халат. Теперь ты тот, кем ты был всегда - запачканный кровью и химикатами труп.
Ридэль смотрел на меня растерянно и немного отрешённо. Не более секунды. Следующий выстрел - ему. В горло. Хотел в голову - почему-то промахнулся.
Выходя из дома, я с глупым ощущением досады подумал, что никого не собирался убивать, я всего лишь хотел спросить, в каком именно доме заперты заключённые. Бегать по деревне и терять их секунды? Теперь, кажется, да. Но я вдруг стал слышать гораздо лучше, словно в моё сознание, наконец, прорвался шквал голосов теней.
Я услышал глухое завывание сжигаемых заживо людей. Пока что ещё не поздно! Я метнулся на звуки. Солдаты ошарашенно смотрели на меня. Они слышали выстрелы. И, наверное, им показался странным мой остекленевший взгляд.
- Герр Линдеманн! - за моей спиной. Я не оборачиваюсь. Вот он, этот сарай. Как к нему подойти - жар дышит в лицо даже на расстоянии нескольких шагов.
- Герр Линдеманн, немедленно остановитесь! Прекратите!
Я обернулся в поисках того, что мне помогло бы открыть подпёртые двери пылающего сарая.
Перед глазами проплыла и размазалась белым сиянием снега чёрная колышущаяся масса солдат. Впереди - Шнайдер и Рихард.
Машина. Точно! Я смогу протаранить дверь.
Я метнулся в сторону, к ближайшему грузовику. Мощная машина с ворчанием развернулась, разгоняя в стороны рядовых и офицеров, словно велосипед - стайку воробьёв. С грохотом пробив двери сарая, я затормозил и высунулся из окна. Мимо моего лица пролетали горящие обломки. Но они не задевали меня. Или, наверно, проходили сквозь меня, как сквозь привидение…
- Бистро! - заорал я по-русски, - выходьитэ!
Потом сдал назад, не позволяя солдатам приблизиться.
Спасённые овцы, кашляя и сгибаясь, бросились вон из сарая. Кажется, они даже не думали, а что же их ждёт за гранью огня. Ими двигал только древний инстинкт самосохранения. Как и мной. Я не могу больше жить бок о бок с тенями…
Грузовик мешал солдатам добраться до заключённых, и последние бежали по снегу прочь, в лес, тянулись чёрной струйкой. Наверняка они успеют убраться на порядочное расстояние, прежде чем солдаты придут в себя после всего произошедшего. По крайней мере, мне приятно так думать. Это тоже часть инстинкта самосохранения.
Потом я буквально вывалился из машины, словно оглушённый танкист. В руке у меня был мой "вальтер".
- Герр Линдеманн. Немедленно сдайте оружие! - рявкнул Шнайдер. А его голубые глаза презрительно ткнули меня льдинкой "Ха. Совесть нации… Уленшпигель…"
Я тупо посмотрел на него, поднял руку на уровень груди и выстрелил. Он кашлянул и повалился на колени. Пока он падал, приоткрыв рот, моё время раскололось на куски. И в одном осколке, словно в зеркале, я увидел нас со стороны - меня и Рихарда. Его широко открытые глаза, его мягкие, чуть сведённые судорогой ярости, губы… Он выхватил пистолет, вскрикнув - то ли предупредительно, то ли извиняясь -
- Тиль!!!
Выстрел грохотнул в моей голове.
Дымок вьётся вокруг моих сведённых пальцев.
Рихард выронил пистолет и рухнул навзничь, словно подрубленное дерево. Точно посередине его высокого арийского лба - аккуратное красно-чёрное пулевое отверстие. Фуражка отлетела прочь. Ты свободен, мой ангел.
Какой ты красивый… Твои ресницы дрожат точно так же, как тогда, когда ты молился Богу в моей постели, как в церкви.
Это трибунал.
Нет, я свободен от всех вас.
Как болит голова…
Я снимаю фуражку и роняю её в снег. Блеснув стальными крыльями, орёл падает. Он слишком тяжёл, чтобы летать.
Медленно поднимаю "вальтер" к виску. Медленно - потому что моё время превратилось в вязкое, жидкое стекло. Но всем остальным, наверное, показалось, что все три выстрела - в Шнайдера, Рихарда и…последний - прозвучали менее чем за полминуты…

Кажется, я могу видеть склонившегося надо мной, встревоженного и испуганного, Ляндерса.
Я могу теперь видеть гораздо больше. Всё вокруг белое. Я лежу на снегу, раскинув руки, согнутые в локтях. Я похож на вывернутый на изнанку древний магический символ движения солнца по небосводу. Такой же точно чёрный знак - в белом круге на нашем красном знамени.
Скоро это знамя будет с наслаждением топтать русский медведь.
Мне всё равно. Мне мягко и легко. Я стал снегом… И я тихо падаю, не тая, на чуть приоткрытые губы Рихарда…

Сердце,
Тебе не хочется покоя.
Сердце,
Как хорошо на свете жить.
Сердце,
Как хорошо, что ты такое!
Спасибо, сердце, что ты умеешь так…

© by draw
intrutina@list.ru

Вернуться на пагу Фикшен
Вернуться на пагу Фикшен (новая версия)
Сайт управляется системой uCoz